Читая журнал
(обзор журнала «Склянка Часу*Zeitglas», №54)

Приятна на вид, и даже на ощупь 54-я книжка журнала «Склянка Часу»: на обложке – зависшая над водами книга о характерах… Под обложкой – международный статус. Оказывается, история журнала насчитывает уже 15 лет. Жаль, что вышел я на него только в этом году, приобретя через интернет. Читал на вокзале, в ожидании поезда из Дебальцово в родной Харьков. Кажется, Йозеф Бойз говорил, что-де мистерии совершаются на вокзалах… Наверное, к этой мысли привела его Анна Каренина? Ведь литература – самое загадочное из искусств, и хочется о ней рассуждать. В данном случае – высказаться о главном – о том впечатлении, которое произвели тексты аторов в 164 -х страничной «Склянки».
Читая тот или иной толстый журнал (их нынче мало), задаёшься вопросом: должны ли эти журналы считаться местом, где происходит расцвет искусства? Или, только, местом его первых и последних потуг? Или – его кладбищем, где похоронена эстетическая и социальная взрывная сила литературы нынешнего дня? Или, просто, последнее прибежище графоманов?
Сразу оговорюсь – журнал не разочаровал. Я не оставил его, пока не прочёл от корки до корки. Благо, я владею всеми его тремя языками. Смелые эссе, жгучая поэзия и добротная журнальная проза. А сколько провокаций: новый перевод Николая Переяслова “Слова о полку Игореве”, рассказ Валентины Веги “Трое в “Вольво”, не считая собаки”, статья Владимира Ерёменко о «понтах» и другие вещи – всё буквально задирает читателя...
За мной, читатель.

Николай Переяслов «Слово о цели и деле Игоря Святославовича...»
Переяслов не стар –журнал даёт краткую справку о каждом авторе, но я её расширил, не поленился и, в недрах интернета, пополнил сведения об авторе нового перевода, перевода, повторюсь, провакационного. Переяслов Николай Владимирович – действительный член Петровской Академии наук и искусств, член международной ассоциации писателей и публицистов, член Международной федерации журналистов, секретарь Правления Союза писателей России, кандидат наук… Да, такой не станет отдавать блестящую работу какому ни попадя журналу. А работа – действительно блестящая. Написана от души, сердца и ума. Ума недюженого. Это я почерпнул из его же примечаний к опубликованному переводу. Примечания эти занимают вдвое больше страниц самого текста «Слова…», и это дорогого стоит. Оговорюсь сразу, что обнародовать поэму целиком – с комментариями – благородный и отважный поступок редактора журнала, издающегося не за государственный, заметим, кошт… Но, вернёмся к автору нового текста.
Он сделал грандиозный (не бойтесь этого слова!) перевод “Слова о полку Игореве”, а упомянутые комментарии дают совершенно новое толкование этого, казалось бы, хорошо изученного литературного памятника. Мы как-то свыклись с мыслью, что как бы всё уже сказано и самим сказителем и его многочисленными комментаторами, с того далёкого дня, когда его первоисточник «открыл» и опубликовол граф А.И. Мусин-Пушкин, ещё в 1800 году. С годами над телом оригинала текста XII века нагромоздились переводы В.А.Жуковского, А.Н.Майкова, Н.А.Заболоцкого, и т.д. Но, в том-то и дело, что только – “казалось бы, что всё уже сказано”, а на самом деле в объяснении “Слова” имелись огромные дыры, которые Николай Переяслов и постарался заполнить. И это ему, на мой взгляд, удалось. Причём, как художественным переложением поэмы на язык современной поэзии, так и кропотливыми литературоведческими изысканиями. Бесспорно, «Слово о цели и деле Игоря Святославича, наследника дома Ольговичей, верного последователя политики своего деда Олега», а именно так названа автором эта «Геополитическая поэма XII века» вызовет резонанс. Если привычно поэма трактовалась как события неудачного похода на половцев новгород-северского князя Игоря в 1185 году, то из пояснений г. Переяслова следует иная цель… «…основная ветвь Ольговичей, к которой принадлежал и Игорь, НИКОГДА НЕ ВРАЖДОВАЛА С ПОЛОВЦАМИ, под всевозможными предлогами уклоняясь от общерусских походов против Поля... Игорь не только не участвовал в антиполовецких походах сам, но старался помешать это делать и другим князьям».
Но, не буду лишать читателя интриги… Отрадно, что трудами Николая Переяслава возбуждён снова интерес к поиску первопричин событий и к чтению преданий старины глубокой. Кстати, графика Марины Купкиной, усиливает восприятие столь непростого текста: «идутъ смотрци мьглами» — т.е. идут смотрители (дозорные, соглядатаи, надсмотрщики) во мраке…

«Скільки? Стільки життів?
Буду знати... Щоб знову змогти». – Подхватывает (вольно или по компоновке редактора) нить повествования журнала Юрий Суходол из эпохальной черниговщины. И, хотя по одному стихотворению сложно судить об авторе, думается – он не без таланта. Вот, никак не избавиться от наваждения – живёт себе сорокадевятилетний (год рождения из сведений об аторах, стр.163-164) человек. Писать стихи – его хобби, может быть, единственное. То, которое украинцы называют «захопленням», удачнее не назовёшь. И захватило однажды этого мужчину слово, и понесло его с этим словом по всяким редакциям, конкурсам… Да, не везде и не всегда его привечают… Может, он, даже и на заказ пишет песни? Вот, например, на церковную тему, каким-либо адвентистам или методистам… По большому счёту, и опубликованное на страницах «Склянки Часу» стихотворение – мольба. А годы идут.
И мой поезд идёт.
У меня, в плацкартном «купе» две попутчицы. Две женщины. Из обрывков разговора заключаю – едут на встречу выпускников какого-то техникума. Окончили они его, думаю, давно. Они распаковывают сумки. Появляется бутылочка коньяку. Четвертушка всего. Предлагают и мне выпить. Они не виделись друг с другом столько лет, хотя и живут в одной области. Такое событие!!! Я вздыхаю. Вежливо благодарю и отказываюсь. Ну, что мне будет от 20 грамм… Это им – событие. А мне – баловство. Продолжаю чтение.

«Солодкий дух в повітрі, кави гіркість,
тіла самі шукають ліній спільних,
в гармонії – безладдя. Нам на прикрість,
знов хтось кляне любовне божевілля».
И это опять, заметим, – новый перевод стихотворений болгарского поэта Димитра Христова, сделанный Анной Багряной.
По приезду, я просмотрю фотографии авторов всех текстов журнала, произведших на меня впечатление. Благо дело, у «Склянки Часу» свои два сайта. И на одном из них – лица. А лицо – зеркало души. Багряна – красавица. И переводы её красивы. Не понятно почему, говоря о поэзии, избегают это слово. Ведь, пророчествовал же ещё великий Достоевский – «Красота спасёт мир».
«Пильнуємо, замріяні. Між тим,
хоч світ довкруж – настільки неозорий,
у мить, коли сльозинка запрозорить,
усенький світ –
це тільки
я і ти!»

И тут входят в наш «купейный» отсек милиционеры.
– Ага, – говорит один из них, – пьянствуем. А запрещено!
Женщины сперва отшучиваются, объясняют, что де не виделись 30 лет. Но, не тут то было. Это ж ведь не бандюков ловить… Менты насупливают брови. Дело идёт к протоколу, и не шуточное дело. Грозят даже высадкой из поезда. И тут, всупаюсь я. Куда там! Словно масло в огонь. Мне затыкают рот, и мне ничего не остаётся, как показать им свою ксиву. А там жирным курсивом – просьба ко всем органам власти оказывать всяческое содействие… Картина меняется. Служители закона берут под козырёк. Но настроение у дам убито. Они прячут так и не початую бутылку «Десны», покрываются красными пятнами. Глаза их полны слёз, а души – обиды… Да, думаю я, тридцать лет бы им сбросить, ни один сукин сын в погонах не посмел бы наехать на красоту… Велик Достоевский!

И как в тему – повесть Александра Волкова «Вечер». О двух подругах, встретившихся годы спустя… Об утраченной красоте. О серости надвигающегося всё плотнее и плотнее житейства. Повесть, написана под явным влиянием Сэленджера. Но, кто нынче читает Джерома Д. Сэленджера? И куда подевались все те, кто впитывал литературные ароматы над пропастью во ржи? Вот и Волков бьёт в душу:
«Жанна пододвинула подруге бокал и сказала: – Помнишь, какой я была на свадьбе? Помнишь? Вся в белом, невеста, да и только! Помнишь? А какая я была худенькая! Я так голодала, Клава Шиффер отдыхает. Я так голодала. Помнишь, какая я была? Правда, худенькая? Ты еще мне говорила, какая я стройная, прямо ужас! Как Ромка на меня смотрел, глаза вываливались. Правда, я была стройная? Помнишь? Все в городе еще оборачивались! Такой ты меня раньше не видела. Я так себе нравилась! Ужас как нравилась! Я была такая хорошая! Я же была хорошая, – умоляюще сказала она, – правда, хорошая? Помнишь?»
Я, дочитав эту выдуманную историю, поглядел на моих сопутниц. Как верен натуре настоящий писатель. Никогда не верилось, что Иван Бунин все свои рассказы выдумал. Вот она – жизнь, в этом вагоне, и найдись кто-то с талантом писателя –готовый рассказ «Две дамы и менты»…

«Зло радить: „Оспівай тепер Добро –
По зраді ближніх... Починай! Зумієш?”
І цьвохка мокре тіло канчуком…
І посипа пошморги сіллю…

А я – Добра рудаве цуценя –
Лижу канчук, просяклий сіллю... кров’ю».
И снова – в тему. А это уже оригинальные стихи Светланы-Марии Зализняк, из Полтавы. Удивился, откуда на полтавщине двойные имена? Но что имя, когда стихи говорят в тысячу раз больше, чем любой допрос. Ведь поэтов, ещё не так давно, арестовывали без допроса, по стихам.
«– Мені – найбільший персик! – проказав
Спітнілий чолов’яга в окулярах. –
Чи є в кіоску вашому вода?
...Із пляшки персик вправно поливає.

А я стою під бризками... Мовчу.
Мені б картоплі, помідорів кілька.
Пішов жантильно, повагом товстун...
По ліву руку – миловидна жінка.

Обом – за сорок. Хто вони? Куди
Веде інстинкт чи почуття – не знаю.
Той чолов’яга з персиком – рудий –
Так пріапічно жінку обіймає...

Помитий персик ще чекає губ.
Сміється жінка, смішно морщить носик...

Лив зранку дощ. Калюжами іду –
Збирати в чорнобривцях абрикоси».

Никто не в силах точно «посчитать» людей, встреченных нами в реальной жизни, на страницах книг, увиденных на театральных подмостках, на экранах телевизора (этого гроба нашего, насущного). Но, все эти люди влияют на нашу жизнь, и мы не ведаем сами о том, как меняемся мы после каждой такой встречи. Несказанно (опять слово, не красяшее критика) рад знакомству с поэзией Светланы. Буду ждать новых её творений. Ей-Богу, подпишусь на «Склянку Часу» сам и друзей приклоню к этому делу.

Что это за люди – поэты? Существа, обладающие особой чувствительностью и чуткостью, которые с лёгким, почти не слышным вздохом улетают на каких-то там пегасовых крыльях мечты в далёкие небеса (как насмешливо выразился немец Гюнтер Гербургер)? Или безумцы, околдованные словами, которых лексические и фонетические раздражители заставляют одержимо и неустанно говорить притчами (как считал француз Поль Валери)?
Ответить на эти вопросы могут только поэты, посредством своих же текстов.

«Я так часто брехав, що розпізнаю правду на смак гостро, мов перець. Відчуваю брехню, бо вже чавкає вона під моїми ногами, спонукаючи чавкати землю». Этот отрывок из инвенции Апалькова Александра немецкого очерка Карла Шелнбергера «Що таке правда» послужит мне для обзора, на мой взгляд, основного поэтического лидера данного номера журнала, Вячеслава Пасенюка. Его цикл «Без четверти четверть» как бы водораздел. Отсюда плыть никто из слабаков не должен. Там не поможет никакой атлас новой или прежней поэзии.
Неужели наше существование потеряло всякий смысл, и доброго духа творчества больше нету с нами, а поэту только и осталось тужить да плакаться, заполняя страницу за страницей удивительно талантливыми стихами? Пасенюк отлично управляется с задачей организации большого количества жанрового богатства, создавая множественность перспективы. Эта перспектива и показала его героя с разных сторон. Герой его – сквозящее одиночество на фоне ядучей зависти к удачникам этой жизни:
«Пляшут и поют мои соседи,
в соплеменниках играет кровь, –
или им другое солнце светит
и столы ломятся от даров?»
И всё – печаль, тоска, как из рога изобилия на одинадцати страницах, от «сих до сих».
«Неудачник – это слишком сухо, –
я невдаха в братском языке,
на слепом повисший волоске
посреди зелёного досуга».
И этот неудачник уже даже не злорадствует и не жалуется. Он – бахвалится:
«Я невдаха, это так по-русски,
классика и все её куски».
Словно и не было ни Пушкина, ни Лермонтова, ни Пастернака… Словно, не было никого, кто бы «по-русски» радовался. Удивительный поэт Вячеслав Пасенюк! Повторюсь, –удивительно талантливые стихи.
Но, безысходность его героя переплюнет всех Онегиных, Печориных, Живаго… И – дальше – больше – по всем стихам, строфам, строчкам «гнусный запах тлена с фенолом». Паразительно верно всё схвачено! Придраться не к чему! Тут уж точно «… колдобины прямо по сердцу,/в чёрных промоинах – жуть». И затянутому в этот талантливый ад читателю остаётся только ждать, когда же эта мрачность рассеется. Ведь должен же быть хоть проблеск, в конце то концов! Не тут то было, темнота не рассеетя, она разденется:
«Когда темнота разденется,
обнажая белое тело дня,
жизнь до конца разделится –
на до меня и на после меня».
Жутко и мерзко… Но, как талантливо!
«Жутко и мерзко… Эх!
За голову взялись:
сперва поглядели вверх,
потом посмотрели вниз».
Своими стихами поэт Пасенюк как бы открыл дверь в наш, якобы нынешний дом – дом потерянных поколений. Вот – смотрите и тревожьтесь!
«Вместе с вещами любовь, не споткнувшись, выносят.
Скрежет двойной повторяется снова и снова.
В доме цветы: их печалью никто не утешен.
Ты, осторожный огонь, подрастай поскорее –
выше дверных косяков, где зачёркнуты годы.
Кланяйтесь: каждый имеет не душу, так тень…»
Умеет, умеет Пасенюк глаголом жечь! Как его попросить, не делать этого в столь мрачном смысле. Но, чувствую, не откликнется он на мой призыв. Смотрю в информацию об авторах – *1949. В зрелости не меняются к лучшему. Поэтический дар у него огромный. Но, в своё время Пасенюку, наверняка, не дали возможносити публиковаться. И ныне он отцветает в тени малоизвестности, увы всем нам – читателям поэзии настоящей. А цветы, выросшие в тени – ядовиты…
«Какая в этом суть,
и замысел, и вызов –
чтобы в дерьме тонуть,
в плену своих капризов?

Я выжил из ума,
а кто из нас не выжил?
Уходит задарма
жизнь, сброшенная с вишен».

Философски «нагруженными» выходят стихи и у Вадима Друзя, но есть в них иная перспектива:
«в одной руке – кусок обычной лжи,
служить готовой
к месту и не к месту,
в другой – кус правды.
Вот мои гроши,
с которыми теперь
топтать тропу…»

Александр Конопля есенинствует, играя словами, как кубиками лего:
«Ты нажарь мне картошки на ужин.
И не нужно с упрёком смотреть.
Не бродил я, как в детстве, по лужам,
Не искал в них небесную медь».
Пересказывать притчи «про щедрую землю/ И крестьянский мозолистый труд» – не то, что причитать о сотворении мира… Однако, автор из Харькова ещё молод, а значит, можно надеться – талант его ещё разовьётся.

Куда труднее Валентину Боровскому-Клюеву. У него – жизнь за плечами, она тяготит памятью. А в памяти той – мало радостного: голод, разруха, бедность, граничащая с нищетой. Об этом он и пишет в миниатюре «Млинці».
«…Недалеко від базару, в непоказному приміщенні, що скоріше нагадує курник, – чоловіча перукарня, про що свідчить жерстяна вивіска над скособоченими дверима, на якій білим виведено: «Парикмахерская». Там працює Миколчина мати. Після школи він приходить до неї й сидить, допоки не закінчиться робочий день. Сидить, нудьгує, слухає теревені дядьків, що очікують черги. Їсти хочеться. До вечері, коли мати зметикує якесь вариво, ще довго. Їсти ж хочеться вже тепер, зараз і дуже… А на «хитрому» продають такі смачні млинці! Ніби перед очима: простягни руку й візьми… Миколка ковтає слину, а в животику бурчить: кишки «марша грають».
Автор маленького, но ёмкого рассказа вовсе не тяготеет ни к язвительности, ни к эпатажу, ни к патетике. Но рассказ бьёт в цель. Своею болью. Так жил наш народ, почти поголовно, и, даже, до той поры, когда там, на Западе уже давно перестали разбирать развалины…
Терпеть не могу, когда сытые, холёные европейцы стараются наставить нас в нашей же истории войны, повоенных лет. И всё неотступнее донимают нас, кабы поставить на верные рельсы, забывая при этом, что поставленные на рельсы люди уже не в силах свернуть в сторону. А рельсы эти, по словам их же Хайнера Мюллера, ведут к воротам Освенциума…

Не об этом ли и рассказ Александра Апалькова «Сон Мирона»?
«Немцы ездили к Мирону по пять раз на год. Они привозили подарки на большие деньги. В больших чемоданах на колесиках. Съедали все его накопленные к их приезду запасы. А он всё возил и возил их на шашлыки, на осмотры достопримечательностей Киева, матери городов русских, Софиевки, – этого чуда рукотворного, прихоти сумасшедшего русского барина. Он возил своих гостей по своим знакомым, которые, в свою очередь, обрастали иноземными друзьями. Он вносил свой вклад в дело дружбы.
Немцы восторгались гостеприимством, славянской душой, говорили, что у них там, в Германии, в душу не верят, а верят в разум, и потому хорошо живут. Выезжали весь его бензин, натаскивали во все его две комнаты дворовой грязи, не снимая ботинок, и оставляли его. Ровно через три дня, говоря, что гость де, как и рыба, на четвёртый день начинает вонять. Растроганный, он стоял в бедламе аэропорта Борисполя, а они в слезах умиления и пахнущие уже не по-тутошнему, отлетали на фатерлянд».
Бывал и я на Западе. Множество раз. Пусть не поймут меня читатели, но скажу – там пепелище, на котором не вырастет ничего живого. Я с уважением и пиитетом отнощусь к редакторской и издательской работе Александра Апалькова, однако, боюсь, что за этой работой, он загубит свой писательский дар. Посуди сам, читатель – вот ещё абзац из «Сна Мирона»:
«И ему привиделся сон.
Вот сидит он в конце большого стола. На хозяйском месте.
Стол накрыт белейшей скатертью. А на столе – шаром покати. Ничего нет.
За столом сидят и его немцы. Веселятся и поют свои гагачьи песни. Питиё достают они из-под стола. Закусь (колбасы, сыры и окорока) из чемоданов.
Мирону тоже хочется выпить. Хотя он и непьющий. Но его обделила судьба даже стаканом. Он шаркает волосатыми руками по белоснежной скатерти напрасно. И тогда он говорит своим побратимам вежливо:
– Дайте и мне, пожалуйста, стакан. – И повторяет, подбирая немецкие слова, как бруснику из мха своей памяти,– гебен зи мир бите глаз!
Немцы, поющие громким хором, только: “га-га-га, да га-га-га...”, вдруг дружно в один голос отвечают ему по-русски:
– Не дадим! Вы наших толстых философов уместили в тонкие брошюрки. И их читали сто лет. – Говорят они как рыбы. Широко раскрывают рты все, но голос гремит один. Подобно голосу Левитана в фильмах о войне. Только не из одного, а из многих репродукторов. – И если ты, Мирон, выпьешь, будешь донимать нас хаотическими разговорами до рассвета. Ибо язык ваш свободен, так, как и ты, Мирон. Даром, что вы тут тысячу лет прозябали рабами. Ваш язык щедр, потому и ты, Мирон, щедрый, несмотря на то, что ты беднее церковной мыши. Ты, Мирон, склонен к бунту. Вы тут все бунтовщики. И мы не будем пускать вас к себе. Мы вам дали слова: “деньги”, “власть”, “кнут” и “прогресс”, а вы? А вы пользуетесь только батыйским глаголом “бузить”. Не дадим тебе ни стакана, ни водки!»
Невольно приходит на память рассказ Короленко «Сон Макара». Тот сон видел бедный Макар, который загнал своих телят в далекие, угрюмые страны, – тот самый Макар, на которого, как известно, валятся все шишки. Подобно короленковскому герою, взбунтуется и герой Апалькова… Иное дело, надолго ли?
В рассказе Апалькова – мини-галерея злых духов, немецкая пляска мертвецов и шабаш ведьм, с таким безвинным европейским шармом. И нам, читатель, не следует забывать, что строили новую Германию, к сожалению, со старыми немцами: обывателями, оппортунистами, подлецами. Впрочем, на это указывал ещё их же знаменитый, упоминаемый выше, писатель Хайнер Мюллер. Сделали вид, что писатель пошутил…
Что главное в нынешней художественной прозе, например, в прозе того же Апалькова (я прочёл ещё несколько его рассказов в и-нете) – её краткость: лаконичные фразы, многозначительность фрагментов..? Главное – то, чего нет на поверхности, что скрыто под коркой слов. Главное – чувства и выводы, к которым привёл жизненный опыт самого писателя. Апалькову явно есть чем поделиться с читателем. Ему нужно больше писать. Но, хвалить его нельзя, а то – возьмёт и не опубликует, из чувства диликатности.
А ещё – невольно думаешь, что немцы возьмут да и обидятся на «Сон Мирона», а обида – сестра вражды – и не станут соспонсировать его же журнал… Я их хорошо знаю – у них ведь с юмором туговато... Впрочем,– это, их проблемы. И мне хочется верить, что настоящий спонсор или меценат просто помогает в реализации литературных проектов, которые считает в высшей степени необходимыми.

Вот – и средина журнала. А в ней мини-поэма Руслана Навроцкого «Роксоланы». Это – что-то из ряда вон выходящее по силе правды, напору страсти, откровенного неприятия так называемой «нової української дійсності», а проще говоря – женского наёмного труда здоровых и больных наших землячек на тех же холёных и сытых европейцев.
Поэму хочется не читать, а выть. Рыдать под гитару, от бессилия прекратить это добровольное рабство – закордонную батраччину:
«Чи ми країна рабів?!
Не робіть круглих очей,
Панове та панні.
Бо вже років стонадцять
Ми плачемсь кріпацтвом…
Бо, який же мужик,
У здоровому глузді і не інвалід –
Добровільно віддасть свою бабу у рабство!

Можна тут сперечатись...
«Про» приводити істин до Чорного моря.
Про нові горизонти, чи долі кулак.
Але їх вже не сотні, не тисячі,
А міліони!
Закладають і Долі, і Тіла свої –
За п‘ятак».

«Измени мир: он нуждается в этом», – призывал Бертольд Брехт. Бесполезно, – отвечает ему спустя столетие поэт из Хмельницкого Навроцкий (хотя и зашифровывая и окутывая метафорами, порой даже с заглавной буквы, свой пессимистический взгляд). Думается, под гитару его стихи ещё больнее и уязвимее поразят слушателя. Ведь, Навроцкий – бард. И есть неписанное правило – поэзию надо слушать. Не верьте поэтам, неумеющим читать свои стихи!

Наум Винарский, оказывается, мой земляк. Вот незадача, живёшь в одном городе с такими одарёнными людьми, а не знаешь о них… Впрочем, сам виноват – мог бы подписаться на журнал и раньше. Сам себя лишил стольких радостей. Рассказ «Тётя Соня» на первый взгляд – традиционный еврейский анекдот. Но, как подан!
«Аполитичная в силу своей безграмотности, умевшая только расписаться, чтобы получить пенсию за погибшего на войне сына, она могла громко, ничуть не смущаясь чужих ушей, возмущаться:
– Что с того, что он член ЦК? Сегодня он член ЦК, а завтра будет цекактер член.
Или:
– Я шлю им мой пламенный привет, фарбрент зол зи верн! (Чтоб они сгорели!)
Если она чувствовала, что ее собеседник поступил неразумно или собирается так поступить, тут же интересовалась:
– Герзох цу, майн тайер, случайно, это сделать вам посоветовал не агройсер специалист, профессор Шмундак?»
Всегда удивлялся схожести идиша с немецким. Может, и в силу этой схожести лютовали СС-парни в черных плащах от начинающего тогда ещё Хьюго Босса? Харьковский же еврейский язык, мне кажется таким же особым, как и харьковский русский язык. В Харькове и нынче можно услышать: «Вы какой маркой трамвая добрались?», т.е «Вы на каком номере трамвая доехали?» Через тот же и-нет я прояснил для себя ситуацию с «идишом». Оказывается, нынишний идиш возник в Центральной и Восточной Европе в X-XIV веках на основе средненемецких диалектов (70-75 %) с обширными заимствованиями из древнееврейского и арамейского (около 15-20 %), а также из романских и славянских языков (в диалектах достигает 15 %). Сплав языков породил оригинальную грамматику, позволяющую комбинировать слова с немецким корнем и синтаксические элементы семитских и славянских языков.
Где-то читал, что главная цель погромов 1933 года была – публично деградировать живущих в Германии евреев. Издевательства, унижение, побои – всё это там происходило на глазах у всех. Но вот вопрос – как реагировали на это бюргеры? С отвращением ли, с возмущением ли? На открытый протест люди те не решились… С молчаливого их согласия и пошло-поехало, через Варшавское гетто, Освенцим…, и доезжает-таки в Евро-Союз. На каком же фундаменте воздвигнуто установление демократического правопорядка?.. Вот до чего дошла моя мысль, после чтения «Тёти Сони» моего земляка Наума Винарского. А вроде бы – какая тут связь? А вот, есть таки… Есть!

Еврейскую тему продолжает и чудная новелла Елены Соколовой «Софа». Даже имена главных героев схожи. Но, какие разные судьбы.
«Соседи уважали Софу за её прилежность и трудолюбие. “Вот так хозяйка! И мокрая, и сухая у неё трапочка есть”, – смеялся сосед снизу дядя Яша, который не стеснялся выходить жарким летом из подъезда во двор (Софин дом находился в самом центре Одессы) в широких, застиранных трусах когда-то вишнёвого цвета. При этом он не забывал ущипнуть Софу за крепкую ягодицу. Софа смеялась. Со временем смех у неё становился хрипловатым. Она много курила. Через год ей удалось устроиться официанткой в один из крупнейших одесских ресторанов».
Елена Соколова умеет скомпоновать сюжет. Умеет придать героям характеры. Но, мало уделяет внимания шлифовке текста. Обилие информативного материала, который старается преподнести читателю автор, далеко не всегда является оправданным. Я уже отмечал, что успешная нынешняя проза – проза лаконичная. Вот, взять к примеру, хоть последнюю строчку вышеприведённого абзаца:«Через год ей удалось устроиться официанткой в один из крупнейших одесских ресторанов». Да написала бы проще «в ресторан» или «в крутой ресторан»… Впрочем – давать советы, занятие праздное. Действие новеллы «Софа» охватывает большой временной период (от советской до нынешней) истории нашей страны. Вот в этот период и происходит становление характера одной героини, Виты и разрушение жизни другой, именем которой и названа новелла.
«…Вита устроилась в техникум преподавателем диалектического материализма. Позже, через полгода вышла замуж за инженера – электронщика, родила ему одного за другим двух сыновей и уехала вместе с семьёй в Подмосковье. Там мужу предложили перспективную и высокооплачиваемую работу в одном из закрытых городков, где проживали и работали на благо оборонной промышленности лучшие учёные и специалисты страны».
«Однажды к Софе приехали друзья из Тбилисси. В Одессу их привёл какой-то коммерческий интерес: что-то они покупали подешевле, что-то продавали подороже. В те смутные времена подобный примитивный способ заработка процветал…»
Думается, у госпожи Соколовой ещё немало материалов и зарисовок для будущих сочинений. Поживём – почитаем.

Эссе Манфреда Вельцеля «Сожженные поэты» – палка с двумя концами.
Бесспорно, нет оправдания фашистам, сжигавшим не то что книги, но и людей. Другое дело, что в Германии эта тема «спущена на тормоза». И Вельцель за неё поплатится, если уже не поплатился. Вельцель – сам немец. Но, особенный немец. Какой-то «очарованный странник». Он бредёт по истории литературы Третьего рейха даже в несогласия с самим собой. В статье он увязывает столь различные жанры: лирическую и пафосную поэзию, беллетристику, философские эссе, рецензии, переводы, и всё это припечатывает своим выводом – вот были сволочи, и великие, впрочем, и те не без греха.
«Готфрид Бенн и Герхард Гауптманн были единственными немецкими поэтами высокого ранга, которые не эмигрировали. Гауптманн, не выказывающий ярко выраженного политического настроя, пребывал в ранге лауреата Нобелевской премии и пользовался большим уважением. Хотя, позиция писателя по отношению к национал-социалистам была неоднозначной.
Выступление Бенна в защиту нацистов стало воплощением чувства вины, которую интеллигенция взяла на себя. Причиной тому – опрометчивые высказывания Бенна, которые расценивались как близость к нацизму».
В литературоведческом плане статья Вельцеля – клад. И провёл он работу большую, но окончить такую работу нельзя. Я попробую объяснить, почему. Помнится, я просил одного своего немецкого друга достать мне полное издание «Нюренбергского процесса». Друг долго отговаривал меня от этого желания. Дескать, и не интересно это, и прошлое это всё, и кому это надо… Но, я настаивал. И он мне подарил – 24 тома «Der Nuerenberger Prozess», издания 1947 года. Когда же я поблагодарил дарителя, он сказал мне: «Вот ты это прочтёшь – и возненавидишь всех немцев…» После прихода Гитлера к власти (причём – демократическим путём!) был издан «Закон о возрождении института государственных чиновников», позволивший выгнать с работы кого угодно, например, директоров музеев и т.д. Один только франкфуртский университет лишился в течении недели сотни профессоров. А вскоре вся Германия оказалась без интеллектуальной и творческой элиты. Рейх представлял собой духовную пустыню. И Вельцель, набравшись мужества, показал в своей статье то, что произросло в этой пустыне, при обильном поливе из националистического болота и при методической прополке… Концентрационные лагеря, господа, можно открыть в один день… Этого не следует забывать, никогда!

Метафизическому флеру поэзии Виталия Круглова присуща суховатая зоркость, которая напоминает лаконичность дневниковых набросков, но насколько поразителен контраст такого реализма и образности:
«Безпідставна надія – в неділю надибаю дров.
Вороття, як ворота, відчинені хто зна для кого.
Намолов сім мішків, покричав у порожнє відро,
а навіщо – не знаю, не втямлю – навіщо, їй Богу».

Проза Жанны Коваленко «Мгновения их отношений» – возможно, лучший образец так называемой «женской прозы». Та же ретроспективность двух судеб, что и в тексте Е.Соколовой. Но – какие разные подходы и выводы. Не перестаю радоваться талантливости моих земляков (Жанна тоже харьковчанка). Думается, она – мастер репортажа: всё схвачено, всё на своих местах – и лица, действующие или мыслящие, как живые – именно то, что раньше называлось «типическим».
«Позвонила секретарша Аллочка: ректор просит зайти. Вышел из-за стола, крепко пожал руку. Ему позвонили. Долго говорил с какой-то высшей инстанцией. Смотрела на его глубоко сидящие карие глаза, ниспадавшую на высокий лоб прядь волос цвета вороньего крыла, ровный великоватый нос, тонкие губы – вообще-то все не в ее вкусе, но так располагает к себе. Хочется видеть, слышать. Приятно осознавать, что он есть, что она видит его сейчас, может увидеть завтра…»

Тематическую подборку о материнстве Владимира Комисарука нельзя не прочесть. Как мало мы уделяем внимания матерям. И, как терзаемся, потом – всю жизнь, вспоминая, вспоминая, вспоминая.
«І молила в Бога ненька щиро
щастя й долі рідним на землі.
Всім просила злагоди і миру,
хліба та достатку на столі.
У турботах з часом постаріла.
Ми – у мандрах, ніби кораблі…»

Эссе Владимиа Ерёменко «Идеальный текст Чеслава Василевича» до конца осмыслить сложно, не читавши первопричины, вызвавшей эту статью, – эссе самого Василевича. Вот и снова я пожалел, что опоздал с покупкой журнала. Не жалейте, господа, денег на подписку толстых журналов. Деньги-то не большие. Пропиваем больше… А что в результате – тяжесть похмелья, горечь о содеянном, стыд…
Ерёменко – автор солидный. Я читал его рассказы ещё в харьковском журнале «Тёмные аллеи». (Вот, был, да сплыл такой журнал. Печаталась там только проза! Причём, Ерёменко – единственный из авторов, кто остался в моей памяти от того журнала). Хотелось бы подискутировать, но, как уже сказано, не читавши первопричины, вызвавшей столь яркую отповедь, приходится ограничиться лишь тем замечанием, что Ерёменко всё ещё на коне. И он, и конь его борозды не портит. С таким «серьёзом» обрушиться на «понты» (по его терминологии) – занятие не от нечего делать. Думаю, разгорится «битва титанов». Насколько я понял, Чеслав Василевич – твёрдый орешек. Ведь не зря же Ерёменко подчёркивает: мол, автор «пустоты» считает себя литератором, гуру и кем-то ещё.

Очень удачны стихи Снежаны Тимченко. Вот, хотя бы этот фрагмент:
«Дещо сонце зіткало, як біле
Волосся...
Ти спиш під вітрилом
І хочеш, щоб тебе вмовляли
Поцілунком.
Прошу тебе, не зруш порядку вічного.
Ти наче довго помираєш,
Я ж не оговтаюсь ніколи,
Бо спотикаюся на кожнім кроці
І в копанки впадаю –
В них ти».
Ах, почему не ко мне обращены эти строки…

Потрясающа история «Трое в Вольво, не считая собаки», рассказанная Валентиной Вегой. Вот где бездна женских мыслей и страданий, как бы, так – мимоходом… А между тем, на душе кошки скребут.
«..И машина, завершая серпантин, вот-вот должна была ввинтиться в небо... И она тоже стала кричать: “Не надо! Я буду с тобой! Ну же, тормози!” – пытаясь отвести от них смерть, а пес спокойно сопел...»

Просто потрясаюше великолепны стихи Варела Лозового. Что ни строфа – то образ, зримый. Под час смешной, под час жуткий, но – верный.
«Вже корито не вергає
бо болить на дотик
В гудзик паці ген загинен
дратуючий дротик
Нишком вона простяглася
не жере не рохка
бо шпичак прохромить серце
перед Новим роком
Мокнуть вії білобрисі
стигне очка цятка
На дні очка дере просо
засране курчатко»
Публикация в «Склянке» побудила меня вернуться к творчеству Варела Лозового. Я разыскал ещё ряд его стихотворений и в журнале «Дети Ра» и, даже, в видео-варианте на YouTube, где он читает стихотворение « Я – вокзал». Вот те раз, – я же сам на вокзале начал читать журнал, открывший мне этого поэта.

Посмеялся от души юмору Илиьи Криштула «Великая сила…», рассказу о своеобразной реинкарнации Димы Головкова, отпраздновавшего весьма своеобразно своё 50-летие…
«Дима вернулся через 5 лет. Встретили его, как Мессию, – все, кроме бывшего лейтенанта Чернышова, – зажгли старинные семисвечники ручной работы, купленные тёщей на распродаже в «Икее», показали синагогу, фильм “Список Савельева”, шестиконечные звёзды на деревьях, детей, родившихся от него в его отсутствие, и дали самоучитель иврита. Диме многое не понравилось – не понравился бывший лейтенант Чернышов, постоянно глазеющий на чужую жену, не понравились архитектура синагоги, концепция фильма, сложный язык, свет от семисвечников и непонятные скуластые дети. Он уставал от лиц еврейской национальности, окружавших его, тосковал по славянам, которых полюбил в тюрьме, не понимал, о чём плачет в своих речах Савельев и почему его надо называть “ребе”, кто запретил пить пиво по субботам и что в его квартире делает огромное количество ортодоксальных иудеев из Израиля, если раньше заходили только русские атеисты с водкой и подружками…»
Второй рассказ – стилизованное интервью с маститой современной писательницей, в которой читатель без труда узнает прообраз.
«Корр.: – Здравствуйте, Марина Устиновна! Разрешите сразу вопрос – Вы написали около 5250 книг. Как Вам это удалось?
П.: – Я написала больше, пока не всё опубликовано. К примеру, до сих пор ждут своей очереди мои сочинения за 3 и 4 классы. Никак у меня до них не доходят руки, ведь только в прошлом году я сочинила 365 повестей и романов, которые помогают людям выжить. В этом году у меня такой же график. Вчера вот закончила очень интересный иронический детектив, хотя больше мне нравится роман за понедельник».

Толковая, написанная по-деловому статья Аллы Гуменюк «Напади дівочої туги у зрілій чоловічій прозі» посвящена книге (опять же моему земляку) А.Апалькову, раззадорила меня ещё больше. Вот, думаю – панигирик написала… Решил проверить, так ли оно на самом деле. Я засел снова за компьютер, и отыскал в той же паутине некоторые из упомянутых в статье рассказов. Прочёл, на одном дыхании. Поразился ещё раз прозорливости критикессы из Хмельниччины:
«Я, власне, про те, що зважаючи на кількість літературних творів різних жанрів про кохання, короткі оповідки Апалькова настільки відрізняються від інших, що, так і хочеться назвати їх вибухом сповільненої дії. І ударна хвиля від цього вибуху однаково сильно збила з ніг носіїв енергій обох видів – Інь і Янь».

Проза Евгения Карпова “Ивановы мы”, этого метра литературы ( *1919!) вводит в перепетии нашей общей истории, мастерски очерчивая несколько характерных судеб представителей одной семьи, но – сколько им подобных уже пожралось безжалостным временем, и, только на страницах они снова оживают и поражают читателя своей непосредственностью, открытостью – жизнью.

Не оставляет равнодушным и последнее стихотворение этого номера журнала. Оно могло бы сделать честь любому журналу. Это «Спокута» Василия Соломк

Читая журнал.